Маздак - Страница 11

И на топчане лицом вниз лежал он потом в каморке водовоза Хильдемунда. Старый вандал мягко смазывал ему елеем спину, обкладывал какой-то травой, ворча и утешая...

Это было последнее воспоминание. Потому что прибежал наставник Пинехас, а за ним мар Бобовай. Вскоре был он уже в доме епископа. Мар Бар-Саума не метался, как обычно. Только благословил на службу у перса и долго молча смотрел на него.

Так получилось, что в этот же день он ехал по большой царской дороге на Ктесифон вместе с отрядом солдат. Серая кобьша была под ним такая же, как у двух других персидских диперанов. Впереди недвижно сидел в седле начальник царской канцелярии -- эрандиперпат Картир, тот самый большой перс с длинными усами, которого видел он у епископа. И книги везли в кожаном сундуке...

На груди под крестом лежали у него в сумке два письма. Одно -- епископу Ктесифона мар Акакию, другое -- собственноручно написанное мар Бар-Саумой его дальнему родственнику Авелю бар-Хенанишо с рекомендациями.

Авраам -- сын Вахромея так и не посмотрел назад. Сердце его было пустым...

От дороги осталась песня...

Сначала ничего не было, только болезненная липкость в спине, и еще каменные столбы -- конусы со звериными рельефами через каждый фарсанг пути. Сохранились они от старых арийских царей -- Кеев, протоптавших эту дорогу к грекам тысячу лет назад. А ромеи, которые тоже властвовали здесь, поставили милевые камни: по три мили в фарсанге.

На второй день уже Авраам забыл об истерзанной спине, ибо огнем горели зад и ноги в промежности. Чувствовался каждый бугорок на дороге, слезы застилали глаза. У царского почтового поста, где стали на ночлег, он не мог слезть с лошади. Старьш диперан-христианин принялся клясть его по-арамейски на все лады. И снова помог большой персидский сотник. Взглянув, как идет он враскорячку, перс сказал что-то армянину-смотрителю. Тот принес зеленой травяной мази, от которой утихло жжение.

Утром сотник сам затянул подпруги на его кобыле, по-новому уложил седло. Другие персы, уже на конях, молча ждали. И важный эрандиперпат Картир молчал и смотрел через перевал на встающее солнце...

Персы всегда молчали. Дорога была уезженная и мягкая от навоза. Копыта слышались лишь на деревянных мостках через стекающие с гор потоки. И караванов было мало. Только дважды на день звякали бубенцы, и на конях с подрезанными хвостами проносились к границе и обратно почтовые гонцы -- армяне.

Песня пришла на пятый день. Сначала пахнуло в лицо теплым сладковатым ветром. Последние холмы раздвинулись, и широкая синяя долина до горизонта открылась впереди. Дорога сразу растекалась на много путей, и лошади пошли, затанцевали прямо по свежей, еще не выгоревшей траве. Может быть, тогда и началась песня без слов...

А на пригорке возле самой дороги двое персов, старик и мальчик, срезали широкими серпами первую весеннюю пшеницу. Едущий рядом с сотником молодой азат снял шапку, подставил ветру бритую крашеную голову с темной гривкой волос, оставленной посередине. И потом запел, совсем тихо вначале...

Он пел про косарей, что жнут пшеницу на горе. Это их судьба -- жать пшеницу. А под горой через широкую синюю долину идет войско. Вечный воитель Ростам впереди, и яростным солнцем полыхает его меч. Железно-телый -- ему имя, шкура тигра -- одежда. Судьба предопределила быть ему опорой Кеева трона... Дрожит Туран -- пристанище черного Ахримана. Ревут карнаи -- боевые трубы. Вслед за Ростамом, затмевая день, плывут знамена витязей Эрана. Могучий слон на знамени -- это Туе, прародитель Спендиатов, от каждого удара которого плачет целое туранское селение. Солнце и луна на знаменах, под которыми Фарибурз с Густахмом. Хищнопенного барса голову везет Шидуш, похожий на горный кряж. Полные грозной отваги, едут они: Гураз, чей знак -кабан, доблестный Фархад со знаком буйвола, Ривниз -- с зеленоглазым тигром, открывшим пасть. Как жемчужина светла ромейская рабьшя на ратном знамени удалого Бижана. Волк матерый с капающей изо рта кровью венчает стяг его отца -- старого Гива. И золотой лев -- знак дома неистового Гударза здесь...

Плачет Туран. Негде спрятаться его коварному царю Афрасиабу. Быками под лапой эранского льва валятся туранские витязи. И вот уже горячей кровью благороднейшего из них -- П Ирана наполняет чашу старый Гу-дарз. И выпивает всю чашу в память павших сыновей и внуков...

Снова дымом и кровью пьяны всадники. Сам Кей-Хосрой, могучий прародитель царя царей Эрана, ведет их. Быстрее мысли настигают туранцев доблестные мечи, быкоголовые палицы вбивают их в землю...

Песня теперь гремела, наполняла всю степь, пропитывала каждую травинку. Это было только перечисление в походном порядке древних Кеевых воителей с краткой боевой характеристикой. Первая строчка запева подхватывалась всеми и дважды повторялась уже вместе со второй, завершающей. Но было во всем что-то необъяснимое, вечное, трагически предопределенное. Бронза древних страстей плавилась в глухом громе копыт, качании горизонта, буйных вскриках и свисте. Сердце рвалось куда-то, растворяясь в сладких языческих ритмах. И нельзя было, не хотелось уже сдерживаться...

Эта песня сразу оторвала от всего, что было раньше. Ушли куда-то в сон родная тетка, у которой жил он по смерти родителей, академия, Тыква и пахнущая травой рабыня Пула, мар Бобовай и даже тоненькая ромейская девочка с коричневым пятнышком у брови. А мар Бар-Саума на своем табурете в углу стал вдруг маленьким и очень старым...

Давно уже замолчали азаты, а песня продолжалась. В такт ей четко ударяли копыта, качался горизонт. Она не уходила и ночью врывалась в сны, вместе с кровью приливала к сердцу Авраама. Даже когда пришли к Тигру и многовесельньш царский тайяр заскользил, опережая красноватую воду, песня осталась. Она мешала разглядывать реку, которой он никогда не видел, и стала затихать лишь тогда, когда он спрятался за воротом с канатами и развернул полоску египетской бумаги...