Маздак - Страница 18

-- Великое триединство Мазды -- Добрая Мысль, Доброе Слово, Доброе Дело!.. Наша жажда света -- только Мысль, наши гимны огню -- только Слово. Где облекающее их Дело? Люди умирают с голоду -- и полны наши хранилища. Холодны постели людей -- и переполнены ленивыми женщинами наши гаремы. Лишь сытого единоверца кормим, такому же пресыщенному отдаем на ночь жену. И забываем, что кровь блекнет от сытости и пресыщения так же, как от голода и воздержания...

Зачем огонь в храмах, если тьма в душах! -- Маздак круто повернулся к царской завесе. -- Не пятую часть из хранилищ должны отсчитывать, потому что часть -- всегда подаяние. Что отвратительней подаяния, которое погружает в ложь берущего и дающего? Пусть все ворота и запоры откроются, и в людях вспыхнет тогда первозданный свет Мазды!

Они уже не были одинаково неподвижны. Эранспахбед Зармихр выпятил нижнюю губу. Прищурившись, улыбнулся главный вазирг Шапур. Мобедан мобед покачивал головой на длинной шее. Великие исподтишка переглядывались. Поблекли серебряные зеркала в простенках, багровый отсвет от царской завесы падал на напряженные лица...

И никто из них не смотрел на Маздака, кроме двух или трех -- из сословия артештаран. Древний старик в белой крестьянской одежде вдруг проснулся. Он даже приподнялся с круглой желтой подушки, стремясь разглядеть говорившего. И еще громадный кузнец в старом кожаном фартуке не сводил с мага Маздака спокойных глаз...

Загремели трубы.

ПОКЛОНЯЮЩИЙСЯ МАЭДЕ КАВАД, БОГ. ЦАРЬ ЦАРЕЙ АРИЙЦЕВ И НЕАРИЙЦЕВ, ИЗ РОДА БОГОВ. СЫН БОГА ПЕРОЗА, ЦАРЯ, СЛЫШАЛ ВАС, АРИЙСКИЕ СОСЛОВИЯ!..

Легкие и светлые лампады горели в доме врача Бур-зоя -- сына Аудмихра. Летний розовый виноград и сыр-пендыр лежали на плоских блюдах. И два высоких остро-полых кувшина прислонены были к стене возле стола. Они наливали, пили и ели, разговаривали и смеялись...

Артак с Вуником привели его сюда после Царского Совета. И врач Бурзой, седоватый, умный перс, говорил ему "вы". Дипераны разных служб были тут от пятого до второго ряда: врачи, художники из царских мастерских, судьи-датвары и молодой арийский мобед, сбросивший свою хламиду при входе. Персы, сирийцы, иудеи не различались. Пришло на мысль о новом Вавилоне, как называют на границе Ктесифон, и тут же забылось. Бурзой, хозяин дома, знал на память стихи о гречанке Елене, но не совсем так, как в книге, которую привезли из Нисибина. И художник по шелку Кашви из Гундишапура их знал, и молодой иудей Абба.

Вино было не той мерзкой влагой, которую хлебал Тыква. Оно приятно холодило язык, очищало и приподнимало мысли. Еще раз мир перевернулся в голове, но уже легко и просто. Артак не стесняясь прислонил пустое блюдо к уху, застучал, запел во все горло о тупом быке. Губы он грозно оттопыривал, как эранспахбед Зармихр. А диперан-финансист Евсей изобразил своего начальника эранамаркера Иегуду, когда с жугутской жадностью оттягивает тот время оттиска печати при денежных выдачах. Он и дулся, и почесывал за ухом, и шептал всякие иудейские слова. Абба и другие валились на подушки от смеха. Здесь все были свои и не было недоверия...

Об эрандиперпате Картире сказали, что хороший человек, лишь ухмылялись при этом. Оказывается, четырех жен по ученой скромности держал усатый старик. И взял пятую -- молодую Фарангис из рода саксаганских царей, которая сразу заменила ему целый гарем. Говорят, несмотря на ученость, древний обычай чтит теперь долго-усый Картир: из всех своих ближних и дальних Спендиа-тов приглашает крепких молодцов в гости, чтобы оставлять на ночь. Есть, правда, слухи, что полных трех ночей с нею сам Бахрам Гур бы не выдержал. И еще говорят, что уже успокоилась она на постоянном госте -воителе Сиявуше из гилянских Испахпатов. Теперь жизнь старика размеренна и спокойна. Даже песня об этом есть. Артак снова стал отстукивать такт на блюде. Ка-бруй, царский музыкант, тронул струны чанга, запел. Речь шла о старом достойном дереве, взявшем под свою охрану прозрачный и душистый родник. Все было на месте, розы и тюльпаны цвели кругом. Не хватало лишь кого-то, кто пил бы из родника и выедал вокруг сладкую траву. И вот тот, которого недоставало, явился:

У родника, где так трава сладка, Увидел я гилянского бычка... Пусть вечно это дерево цветет! Да будет сень его как небосвод! Пусть вечно льется чистый родничок, И пусть пасется рядом с ним бычок! '

Друг над другом смеялись легко и беспощадно. Разились вперемежку арийское упрямство, иудейская спесь, христианское велеречие, армянская страсть к соленому сыру. А заспорили сразу, как пересохшая трава вспыхивает от одной молнии. Маздак!..

-- Мысль и Слово -- лишь атрибуты, не имеющие значения. Какая разница, чему поклоняться: арийскому огню, иудейской книге или гуннским камням. Это только различные формы стремления к правде. Чем, кроме шелухи, является форма? И что значит пустое стремление? Дело и есть правда. Для него не жаль формы, как бы красива она ни была. Природа создала людей равными, и следует вернуться к первозданной правде!..

Так говорил Розбех, перс-датвар, и рука его под фиолетовым судейским плащом была сжата в кулак. Художник Кашви кивал головой, глаза Аббы горели черным иудейским огнем самоотречения. Противоречащих не было -- спорили лишь о способах выражения мысли. На лицах у всех был отсвет тоги удивительного мага. Так казалось Аврааму...

Красная вода в реке, и зарево вполнеба... Мертвые на

Г у р г а н и. Вис и Рамин.

Кровь на рубашке убитого раба... И большелобый человек в багровом тумане, выбрасывающий сжатую руку к царской завесе...

Снова заговорил Розбех... Слово поработило мир, наполнило его ложью. Кого насыщают наши молитвы, наши росписи и песни, наши расчеты движения планет? Лишь идущий за быком в поле правдив. Они, сеющие хлеб и кующие железо, должны правцть миром!